Я всегда знал. Не то чтобы понимал, как это называется, — просто чувствовал. В детском саду мне не нравилась Света, хотя все мальчики в нашей группе мечтали сидеть с ней за одним столом. А мне хотелось, чтобы Даня держал меня за руку, когда мы катались с горки. Я помню, как сильно билось сердце — не от страха, от восторга.
Потом началась школа. Ад. Настоящий. Я старался быть «правильным» — не скрещивать ноги, не говорить высоким голосом, не восторгаться ничем «слишком». Но дети всё чувствуют. Они знают, кто выбивается из стаи. «Петух», «баба», «больной». Я не сопротивлялся — просто жил. День за днём. Словно крался, пригибаясь.
Я не рассказывал никому. Ни маме, ни друзьям, если их можно было так назвать. Просто копил в себе. Ощущение вины. Страха. Что я — ошибка. Что если бы я был "нормальным", всё было бы легче. Наивная мысль.
В подростковом возрасте я впервые поцеловал мальчика. В подъезде. Он потом три недели делал вид, что меня не существует. А я неделю не мог дышать — от счастья. И боли. Впервые они шли рука об руку.
Я вышел. В 18. Сказал маме. Она молчала. Потом спросила: «Это точно не лечится?» Мы не общались три месяца. Потом начала звать на ужины, как будто ничего не было. Но теперь между нами — стекло. Тонкое, незаметное. Но стекло.
Остальные просто отсеялись. Один за другим. Некоторые ушли тихо, другие громко. Один написал: «Ты теперь для меня умер». Смешно. Я только начал жить.
Мне 25. И я не один. Его зовут Никита. Мы познакомились случайно — на остановке. Он предложил мне зонт. А потом кофе. И мы шли в дождь, смеялись, как будто знали друг друга сто лет. Он не спрашивал, почему я «такой». Он просто видел меня — без ярлыков, без «надо подлечить», без «это фаза».
Теперь у нас есть квартира. Маленькая, с облупленной плиткой и кошкой по имени Дым. Мы держимся за руки, даже когда знаем, что рядом кто-то смотрит. Иногда нас называют. Кричат. Но мы не прячемся.
Потому что я устал бояться. Я не был поломан. Я просто другой.
И теперь, наконец, я не один в этом.
Вадим, 25 лет